Исследование эволюции образа Китая в России на протяжении нескольких столетий дает ценный материал для анализа характера и закономерностей изменения политических представлений в России и предоставляет возможность сформулировать некоторые выводы о российской политической культуре в целом. Современный образ Китая в России — сложная система, состоящая из многообразных представлений на различных уровнях. Образ Китая в России в целом можно определить как систему наиболее распространенных среди российского населения представлений о Китае. Далее можно говорить о многочисленных субобразах Китая, имея в виду образы в различных регионах России и у различных групп населения. В то время как содержание любых образов подвержено постоянным изменениям под влиянием иных культур, образ другой страны в целом более стабилен по сравнению с другими представлениями, поскольку основные внешние факторы, влияющие на него (такие как географическое положение, соотношение размеров, мощи и количества населения двух стран), остаются неизменными или примерно одинаковыми на протяжении длительных исторических периодов и редко (по сравнению с общими условиями жизни отдельных людей или групп населения) меняются радикально.

На протяжении более трех с половиной веков российско-китайских отношений баланс сил между двумя государствами фундаментально изменялся лишь дважды. Со второй половины XVII в. до середины XIX в. оба государства были достаточно сильными, но Россия была слишком удалена от Дальнего Востока и заинтересована в стабильности на своих восточных границах (т. к. не желала отвлекать силы из европейской части страны), в связи с чем обе стороны старались придерживаться условий Нерчинского договора, по которому Россия утратила некоторые территории. Во второй половине XIX в. усиление России и упадок Китая изменили ситуацию, и Россия получила возможность действовать с позиции силы. Доминирование России в целом продолжалось до конца XX в., за исключением короткого периода гражданской войны, когда в обеих странах царил хаос. Даже когда Китай стал единым и относительно сильным в период правления Мао Цзэдуна, ему все равно приходилось относиться к более сильному Советскому Союзу как к «старшему брату». Только к концу 60-х гг. ХХ в. Пекин почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы переломить ситуацию. В 80-е и 90-е гг. ХХ в. политическое единство Китая было дополнено ускоренным экономическим ростом, в то время как Советский Союз пребывал в стагнации, а потом распался. Таким образом, в конце XX в. Китай впервые в истории превзошел Россию по экономической мощи и, возможно, по общему влиянию в мире.

Естественно, образ Китая в России также менялся вслед за изменениями в геополитической ситуации. Но эти перемены совершались не автоматически. Эволюция представлений всегда включает сильный элемент преемственности. Новые представления не возникают ниоткуда; они падают на плодородную почву уже существующей культуры, благодаря чему возникает новый оригинальный синтез, чаще всего являющийся результатом модификации старых представлений. Хорошая модель развития представлений — древнерусские летописи, в которых всякий предыдущий летописный свод включался в новый очередным составителем, добавлявшим новые подходы и интерпретации и вносившим изменения в предыдущие разделы в соответствии с имеющимися у него информацией и пониманием событий. Точно так же новые системы представлений и политические культуры включают в себя старые, и таким образом прошлое продолжает жить в них. Это не означает, что новые системы не содержат ничего отличного от старых. Во-первых, они включают представления о новых событиях и феноменах, которые ранее были недоступны для интерпретации. Эта новая информация интерпретируется в соответствии со старой системой представлений, но все же добавляет в нее новые элементы. Во-вторых, сами старые представления реинтерпретируются в новой системе. В ходе этого процесса одни старые представления изменяются, другие отбрасываются, потому что они больше не считаются важными, третьи добавляются. Различие с летописями здесь в том, что изменения в системах представлений отдельных лиц, а затем и в культурах происходят постоянно и их срез в данный момент времени может быть реконструирован лишь как аналитическая модель.

Анализ эволюции представлений позволяет говорить о трех основных моделях их реинтерпретации: зеркальное отрицание (новое представление диаметрально противоположно старому), возврат к более старому представлению и заимствование представления из внешнего источника (например, из иностранной культуры). Как правило, эти способы отражают субъективное восприятие, в реальности же не бывает ни чистого отрицания, ни возврата к старому, ни заимствования, а только взаимодействие новых элементов с существующей культурой, ведущее к обновлению многокомпонентной культурной системы. Такая эволюция систем представлений идет постоянно, но в эпохи радикальных социальных перемен и непосредственно перед ними она резко ускоряется.

Развитие образа Китая в России представляет собой типичный пример эволюции представлений. В нем можно найти значительную степень преемственности между некоторыми элементами современного образа Китая и его историческими предшественниками. Например, начиная с XVII в. в российском обществе существовало представление, что отношения России с Китаем резко отличаются от отношений Китая с другими великими державами своим особо дружественным характером. В некоторые периоды это представление было доминирующим, в другие — лишь одним из множества конкурирующих, но оно никогда не исчезало. И защитники «особых отношений» зачастую знали о своих предшественниках, имевших аналогичное мнение. В XIX в. они ссылались на документы и договоры предшествующего периода, в конце ХХ в. зачастую цитировали знаменитых китаефилов XIX в., таких как Д. И. Менделеев, Л. Н. Толстой и др., в то время как коммунисты, естественно, опирались на официальные теории советского периода, разделявшие мир на два противоположных лагеря: прогрессивный социалистический с центром в Москве и загнивающий капиталистический.

В концепциях китаефобов, представляющих Китай как угрозу российскому Дальнему Востоку и России в целом, также можно заметить преемственность. Отношение к Китаю как к враждебной, отсталой (по сравнению с цивилизованным Западом) стране, которая понимает лишь язык силы, популярное в России во второй половине XIX в., позже широко распространилось в СССР в эпоху конфронтации конца 60-х – начала 70-х гг. ХХ в. и снова возродилось после распада Советского Союза. Сторонники этого подхода в советскую эпоху активно пользовались идеями своих предшественников XIX в., а современные борцы с китайской «демографической экспансией» часто ссылаются на теоретиков «желтой угрозы» XIX и начала XX вв. и даже советских диссидентов, предсказывавших будущую войну с Китаем.

В то же время преемственность никогда не принимает форму механического заимствования, и поэтому образ Китая в России не остается неизменным. Вполне ясно, что сторонники мирных отношений с Китаем конца XVII и XVIII вв., второй половины XIX в., советского периода и постсоветской России руководствуются различными мотивами. Они не наследуют от предшественников образ мысли, а скорее используют авторитет наиболее известных из них, чтобы доказать свою точку зрения, которая зачастую основана на совершенно ином мировоззрении. Например, те, кто предостерегал от конфронтации с Китаем в XVII–XVIII и XIX вв., считали, что Россия недостаточно сильна для такого конфликта и не имеет особых интересов на Дальнем Востоке. По большей части это были европоцентристы, полагавшие, что военные предприятия на Востоке отвлекут внимание России от ее западных границ. Во второй половине XIX в., когда Россия на Дальнем Востоке стала более могущественной, чем Китай, сторонники «особых отношений» с Китаем (а зачастую и с Востоком в целом) нередко стремились использовать российско-китайский союз как противовес другим державам (особенно Японии и Великобритании) в этом регионе. В тот момент идея вредности отвлечения внимания от европейского направления преобразовалась в мнение, что Россия, даже сильная, все равно не сможет освоить крупные территории, отторгнутые от Китая. В советский период Китай рассматривался в рамках биполярного коммунистического мировоззрения как часть социалистического мира. Хотя и считавшийся «младшим братом», он был вторым по величине социалистическим государством, важным союзником в мировой борьбе с империализмом. В конце ХХ в. некоторые сторонники дружбы с Китаем снова утверждали, что Россия слишком слаба и не может себе позволить конфликтов, другие рассматривали Китай как крупную силу и союзника России в борьбе с влиянием и политикой Запада. В конце XIX в. «желтую угрозу» понимали в основном как демографическое проникновение или как моральную проблему (россиянам и даже европейцам грозила опасность превратиться в бездуховных «китайцев»), в то время как страхи военного «желтого вторжения» распространялись мыслителями и поэтами, не имевшими особого влияния на практическую политику. В конце 60-х — начале 70-х гг. ХХ в. эти страхи возникли вновь, но на вполне практической основе: пограничные конфликты с Китаем происходили в реальности, и

мнение о неизбежности большой войны распространилось и в советском обществе, и среди руководителей страны. В постсоветской России, несмотря на слабость страны, ожидания войны с Китаем практически исчезли, уступив место страху перед китайской «демографической экспансией» и опасениями относительно того, что сильный Китай в будущем предъявит претензии на российские земли.

Таким образом, обращение к более старым представлениям оказывается намного более сложным процессом, чем простой возврат. В результате возникает новая система, частично состоящая из старых представлений, частично — из новых. Два других способа эволюции представлений, а именно зеркальное отрицание и заимствование из внешнего источника, осуществляются аналогично. Например, может показаться, что после революции 1917 г. образ Китая в России изменился на свою противоположность. Благодаря позаимствованным с Запада марксистским теориям он превратился из нецивилизованной застойной страны, в лучшем случае заслуживающей защиты, а в худшем — территориального раздела, в дружественную нацию, борющуюся против империалистического господства, и потенциально важного союзника в борьбе с мировым империализмом. В то же время между мессианскими коммунистическими идеями создания союза мирового пролетариата и угнетенных народов мира для борьбы с миром империализма (преимущественно западным) и мессианскими теориями некоторых дореволюционных сторонников идеи уникальности России, подобно Э. Э. Ухтомскому считавших, что Россия должна вступить в союз с восточными странами, угнетаемыми Западом, чтобы во главе с «белым царем» в Петербурге бороться с нездоровым западным влиянием, можно найти и элемент преемственности. Кроме того, более старые представления о вероятном китайском демографическом вторжении пережили революцию 1917 г. Они подтолкнули И. В. Сталина на то, чтобы очистить советский Дальний Восток от китайцев, и сыграли определенную роль в китайской политике Н. С. Хрущева.

Точно так же едва ли возможно указать на единственный источник российского образа Китая в последнее десятилетие ХХ в. Современные российские националисты, призывающие к антизападному союзу, часто ссылаются на дореволюционных сторонников российской уникальности. Однако последние чаще всего признавали, что западная цивилизация выше восточных, и видели миссию России не в борьбе с западным влиянием, а в эксклюзивном распространении преимуществ высшей (западной) цивилизации на Востоке. В этом смысле современные националистические теории о неизбежной конфронтации между развитым Западом и антизападным союзом неразвитых и эксплуатируемых стран, возглавляемых Москвой и Пекином, имеют в качестве непосредственного источника советскую теорию всемирного «коренного противоречия» между социализмом и капитализмом, а вовсе не российские антиза-падные теории XIX в.

Представления современных российских либералов-западников о Китае внешне могут показаться заимствованными с Запада, но в действительности и они в основе происходят из того же, советского источника. Например, когда Е. Т. Гайдар утверждает, что миссия России — защитить Запад от враждебного недемократического Китая в борьбе «цивилизованного» западного демократического и отсталого авторитарного восточного миров, это очень напоминает обновленную советскую концепцию «коренного противоречия современного мира», в котором полюса добра и зла поменялись местами (конфронтация между прогрессивным мировым социализмом и империалистическим Западом превратилась в конфронтацию между «цивилизованным» Западом и недемократическим Китаем). Хотя такой «демократический» образ мира возник на Западе и заимствован оттуда, он нашел особенно плодородную почву среди российских «демократов», воспитанных на советских учебниках. Поэтому он укоренился в России в наиболее откровенной и радикальной форме. Более того, эта теория также напоминает традиционное российское представление о том, что Россия спасла христианскую цивилизацию от варварского татарского вторжения.

В проведенном мною исследовании политической культуры российских «демократов» я пришел к выводу, что главным источником системы представлений этой группы является доминирующая политическая культура периода, непосредственно предшествовавшего настоящему . Элементы традиционных и заимствованных представлений также играют роль, но существующая культура преобразует их, фильтруя сквозь свое сито. В настоящем исследовании эти выводы в целом подтверждаются на примерах образа чужой страны как в обществе в целом, так и в различных социальных группах. Однако в образах других стран элемент преемственности, как правило, особенно силен. Как отмечалось выше, это определяется относительной стабильностью объективных геополитических факторов, таких как географическое положение и территория, население и баланс сил между страной, служащей источником образа, и страной, жители которой ее воспринимают. Даже в случае радикальных идеологических изменений эти факторы нередко влияют на новые представления, вынуждая их вернуться к признанию реалий и приспособиться к ним. Так случилось в России после 1917 г., когда новая большевистская концепция союза с угнетенным китайским народом не помешала Москве проводить прагматическую политику в Китае и рассматривать китайское население российского Дальнего Востока как потенциальную угрозу. Концепция «вечного братства» начала 50-х гг. ХХ в. также не помешала Москве через несколько лет вернуться к проведению тяжелых переговоров по ряду вопросов, оставшихся от прошлого, а представление о Китае как «недемократическом» противнике свободной России и Запада, которое первое время доминировало в постсоветском российском руководстве, постепенно сменилось представлением о Китае как о полезном партнере и даже потенциальном союзнике и противовесе Западу.

Таким образом, современный образ Китая в России сформировался на основе советского образа этой страны, а также исторических и заимствованных представлений, которые реинтерпретировались под влиянием доминирующей политической культуры советского периода и новых геополитических реалий. По мере того как новое поколение, выросшее в постсоветском культурном окружении, становится социально активным, советская политическая культура постепенно отмирает и ее влияние на генезис новых представлений уменьшается. В этой ситуации, естественно, поиск объяснений новых реалий гораздо чаще идет в более старой досоветской и иностранных культурах, хотя внешне в некоторых кругах общества советская идеология становится даже более популярной. Однако природа представлений такова, что эти заимствованные или «возрожденные» объяснения используются не как изолированные и самодостаточные элементы, а реинтерпретируются и ассимилируются доминирующей культурой, в данном случае новой постсоветской российской политической культурой.

Материалы опубликованы по согласию издательства «Восток - Запад».

Мнение автора может не совпадать с позицией редакции.Редакция сайта не несет ответственность за содержание текстов.